«БЛАЖЕН, КТО ПОСЕТИЛ СЕЙ МИР В ЕГО МИНУТЫ РОКОВЫЕ»Далеко не каждому выпадает появиться на свет в период всемирного затишья, обычно в мире без перерыва сменяются потопы, землетрясения, эпидемии, нашествия и прочие неприятности, на мое же детство свалилась война. О ней написано достаточно умных книг, но война детскими глазами—это нечто иное.
Странная это штука—детская память, сейчас, бывает, и не вспомнишь, что вчера делал, а тут вдруг всплывают картинки многодесятилетней давности, не искаженные временем. Не все, конечно, а лишь те, что поражали детское воображение. Первым моим детским воспоминанием, точно могу сказать, был не образ любимой игрушки или любимой собачки, это была картина бомбежки Мелитопольского вокзала, откуда мы уезжали в эвакуацию, фонтаны взрывов, бегущие с носилками санитары в белых халатах с красными пятнами и ощущение материнских рук как-то врезались в память.
В эвакуации мы жили в Ашхабаде, жили обычной жизнью большинства беженцев, т.е. выделили комнатку в бараке для матери со мной и старшим (на 4 года) братом. Отца мы почти всю войну не видели, он мотался по фронтам в качестве лектора-агитатора, потому что имел высшее образование, что было редкостью в те времена, и не попал в действующую армию по уважительной причине—в смутное время гражданской войны отец подростком сторожил общественный баштан, зарабатывая на хлеб, и там же прятал своего отца (моего деда--ярого большевика), однажды туда налетели махновцы в поисках «коммуняки», шомполами пытались «освежить» его память, отец деда не выдал, но после шомполов одна нога его навсегда так и осталась сухая.
В войну все должны были работать, чтобы иметь паек, и мать сразу же пошла работать, но по ее специальности «учителя» кадров было выше крыши, а детей кормить надо, пришлось ей переучиваться и садиться за шоферскую баранку на заводе, где потом выросла до завгара, казалось бы, чисто мужская работа, да где ж в войну мужиков сыскать? Работать приходилось ей по 12 часов, выматывалась, конечно, но тогда было принято помогать друг другу—старшие дети опекались младшими, а за ними всеми присматривали неработающие пожилые соседи, и это примета того времени. Проблем особых с подкормкой не было, детям жирами, белками, углеводами и лакомством служили урюк, кишмиш и вяленые дыни, которых достаточно в этом краю, а мы с братом привычно по утрам заходили к соседке—старой доброй еврейке с Кавказа и просили: «Тетя Соня, дай мацони (это по-грузински)» и получали по стакану вкусного кислого молока.
Так что для детей жизнь там была сносной, война казалась чем-то далеким, о ней разве что напоминал время от времени плач женщин, получивших похоронки. Поэтому в памяти остались лишь неординарные ситуации, скажем, как мы с братом испытывали на горение мыльницу и чуть не спалили барак, огонь погасили вовремя, но урок по заднице мы получили настолько показательный, что никогда в жизни, даже подросши, со спичками уже не баловались. Или как меня чуть не потеряли в большом городе, когда мать на своем грузовике по пути заскочила домой, и пока она наспех перекусывала, я пристроился в тенечке на подножке ее машины и заснул, она меня не заметила и рванула на завод, по пути я слетел с подножки, да так удачно, что даже не проснулся, хорошо что соседка что-то заметила, долго шла по следам машины, но нашла меня, мирно спавшем на берегу арыка.
Сладкая жизнь кончилась, когда отца направили на партийную работу в только что освободившееся Запорожье, тогда в 1944г. людей массово возвращали с востока восстанавливать разрушенное. Где-то с месяц мы, несколько семей, ехали в теплушке (раньше в ней коней перевозили), дороги были загружены военной техникой, не до нас было, как-то питались, мылись без расписания, и целыми днями поля-поля, цветущие маками, потом сбежала наша любимая черепаха. А потом мама пошла по воду на станции, а поезд тю-тю, и мать три дня догоняла нас воинскими поездами, но разыскала-таки в этом хаосе, и это было для нас большое детское счастье. Так кончилась для нас эпоха эвакуации. С тех пор я Ашхабада не видел, через полтора года его буквально стерло с лица земли страшное землетрясение, и погибли практически все, с кем мы там подружились, а мать с ними переписывалась и еще долго по ним плакала.
П О Б Е Д А.
Запорожье встретило нас руинами, отличными от мирных картин в эвакуации, но мы уже этого насмотрелись, да и как-то детским умом принимали их неизбежность, ведь еще шла война, да не та, в которой сдают и занимают города без развалин. В историческом центре города, на Малом базаре, чудом сохранились группка 3-х—4-хэтажных полуразрушенных зданий, их подлатали и разместили в них где госпиталь, где воинскую часть, и даже милицию и НКВД, тогда, как могли, использовали все, что хоть как-то напоминало жилище. Нашлось место и нашим беженцам в крыле одного здания, и все начали благоустраивать свои квартиры. Нам досталась двухкомнатная квартира, но пришлось приложить руки--позатыкать все дыры, насобирать брошенную мебель по развалинам, а что из досок сколотить, вывести трубу в окно и установить «буржуйку», на которой готовили, грели воду и сами грелись, воду брали на улице в колонке, для освещения использовали «каганцы»--керосинки из сплющенных снарядных гильз с фитилями, и ничего, прижились.
Нам, детворе, даже нравилась эта атмосфера военного лагеря—все эти громкие команды, построения, караулы с оружием, в госпиталь все время привозили новых раненых, кого-то из них хором провожали домой, горели костры, дымили полевые кухни, госпитальное белье сохло по всем дворам. Отец сутками пропадал в обкоме, мать работала санитаркой в госпитале, то же было и у других, так что свободы у детей хватало, бойцы и раненые, скучавшие по своим домам, баловали и прикармливали нас, как могли, детской площадкой нам служили развалины и подвалы—идеальное место для игры в «войнуху» и в «казаки-разбойники», и не всегда эти игры были безобидными—мы играли и на стройке НКВД, откуда нас гоняли «цырики», охранявшие пленных немцев, а мы выпрыгивали из окон 2-го—3-го этажа на кучи песка, один из нас промахнулся и сломал ногу, да так, что когда мы встретились через много лет, он все еще ходил с костылем.
Досталось и мне—как-то на голову свалился обломок стены, кровь заливала глаза, но было страшно кому-то показываться, чтобы не заругали, пока брат силой не поволок меня к матери в госпиталь, где со слезами и причитаниями меня залатали, но ощутимая вмятина в молодом черепе так и осталась. В другой раз солдат катал нас на мотоцикле по плацу, на вираже я выпал и об номерной знак прямо распанахал таки бедро, и опять были зашивание, причитания и материнские слезы. Так что отметины войны навсегда сохранились и на детях. Общались мы и с пленными немцами, вначале побаивались их, ведь на всех плакатах со стен смотрели страшные морды «немецкого зверя», а потом ничего, некоторые оказались простыми мужиками, только очень худыми, они нам дарили зажигалки, а мы им таскали табак. Тогда пленных много было в Запорожье, каждое утро их колоннами выводили отстраивать разрушенный город. А вот охранников их, отборные войска Берии, мы не любили, не то что осознанно (какое у детей сознание), нелюбовь передалась от друзей-солдат, которым на фронте эти «цырики» из заградотрядов в спину стреляли, гнали штрафников на мины и пулеметы, да лагеря охраняли, всего-то и героизма.
Но вот наступил день, круто поменявший нашу жизнь. В ночь с 8-го на 9-е мая 1945года нас, детей, разбудила оглушительная пальба за окнами, мы все высыпали во дворы, и нам открылось невиданное ранее зрелище. Все вояки нашего лагеря палили в воздух из винтовок, автоматов , пулеметов, пистолетов и ракетниц, по всему Запорожью зажглись окна, зрелище незабываемое. Потом все закричали : «Победа!» и кинулись обнимать друг друга без чинов и званий, а солдаты хватали пацанов и высоко подбрасывали к нашему удовольствию.
Этот всеобщий восторг передался нам и продолжался и на следующий день, мы гурьбой бегали в котлованы от взорванных домов, где военные расстреливали портреты Гитлера, в общий праздник и мы добавили—в костер во дворе сыпанули кучу трассирующих патронов (такого добра было навалом). Красочный фейерверк имел двойной эффект—залпы вырубили трансформаторную будку вместе со светом в целом районе, а полтора десятка пацанов безо всякого разбирательства получили по полной программе, дело замяли в честь Победы, да и к удивлению пули никого не зацепили, но преподанный нам «антивоенный урок» был настолько ощутимым, что надолго сделал нас пацифистами.
Но настоящее ощущение победы пришло чуть позже, когда за столом у нас собрались все члены семейного клана, вернувшиеся с войны. Со стороны отца были его родные брат и сестра, со стороны матери было народу поболее, но не все. Бабушка Настя проводила на войну семь сыновей, двое из них пропали без вести в первые дни войны, тогда было такое время, что людей за щепки считали, никто пропавших и не искал, и пенсия за них бабушке была не положена, такая вот была благодарность «Великого и Могучего» своему народу. Так что сидели за столом пять оставшихся братьев и две родные сестры с одинаковым именем «Мария Игнатьевна», мне и тогда казалось это странным, потом я узнал, что имена раньше давали не родители, а священники, так батюшка в их селе то ли после поддачи, то ли от склероза назвал сестер одинаково, а чтобы люди в селе и родичи не путались, старшую стали звать Маруська, а мою мать—Муська. Братья воевали в разных местах—кто в артиллерии, кто в пехоте, кто сапером, кто на флоте, но воевали хорошо, судя по сиянию орденов и медалей на груди.
Лишь у младшенького скромно висели две медали, да и то благодаря бабе Насте, когда его призвали, она написала старшему сыну (подполковнику) и поручила ему хоть младшенького сберечь для семьи, вот тот отыскал в аду войны младшенького и взял к себе ординарцем. О героизме старшего писали центральные газеты, как он лично с остатками батареи до последнего держал плацдарм при форсировании Днепра, сам был на волоске не раз, а младшего сохранил для матери. Правила кланом бабушка всегда, но как-то незримо, хоть она в семье была единственной верующей, да еще и баптисткой (во времена Сталина числиться верующим было совсем не безопасно), она бесстрашно ругала окружающих антихристами и безбожниками, ругала и своих детей и внуков, те посмеивались, но никто в семье не смел ее ослушаться, ведь она была хранительницей вековых традиций и семейного уклада, поэтому ее партийные дети помалкивали, когда она, принимая у себя в селе стайками внучат, всех тайком крестила в церкви.
Семья и в селе пользовалась авторитетом много лет, в тридцатых годах семью пытались раскулачить за то, что те имели двое коней, три коровы и одиннадцать детей, да и фамилия семьи для украинского села какая-то подозрительно арабско-европейская средневековая—Алхимовы, но вовремя одумались, ведь без деда Игната некому будет запускать сельскую мельницу, ставить подковы и ковать плуги, делать улики и строить крыши, а без бабы Насти некому лечить травами, предсказывать погоду, учить печь хлеб и другим кулинарным тонкостям (бабушка была мастерица на все руки, а в юности служила кухаркой у царского генерала), и затею отставили. Вот и сейчас после победы она собрала всю большую семью, два дня все не только в застолье обменивались воспоминаниями о войне и праздновали победу, но и делились своими планами, испрашивая совета и одобрения нашей бабушки, после чего разлетелись во все стороны и больше никогда в таком составе уже не встречались, хотя постоянного родственного контакта не теряли, но это уже другие истории, а для меня на этом эпоха войны и победы закончилась.
Борис Кривчик
4 комментария